следственного изолятора, видит и чувствует все по-своему. И никакой чужой опыт не поможет, когда с лязгом закроют за тобой железную дверь, и все это — запертая дверь, зарешеченное окно, убогие пары — отныне становится твоим миром. Особый смысл приобретает цвет и запах и каждая царапинка на грубой штукатурке, и какие-то особенные, одной печатью отмеченные лица заключенных, и человеком овладевает гнетущее чувство бесприютности. Оно наваливается на плечи, на сердце, на душу тяжелым давящим грузом, который, кажется, не сбросить уже…

Пережив, перечувствовав все это, Сергей опять, как тогда, в тесном аэропортовском скверике, где Вера открылась ему в убийстве, остро осознал свою правоту и, как тогда, ужаснулся, представив Веру в таком вот месте. Не мог он допустить ареста Веры после всего, что было между ними, после того, как назвал ее своей женой. Это как на рельсах перед несущимся поездом или на тонком льду — спаси, не думая о себе…

— Сережа, и вы? Вот уж чего не ожидал…

Антипов поднимался ему навстречу с нерадостной, как у всех тут, улыбкой.

Когда-то, еще студентом, смотрел Сергей спектакль о войне. Была там сцена нежданной встречи в партизанском отряде. Партизан, глянув в окно землянки и узнав в прилетевшем с Большой земли своего давнего друга, задрожал весь, словно судорога по всему телу прошла, и этот жест актера показался Сергею неестественным, наигранным. Теперь же он сам задрожал точно так же — от внезапно нахлынувшей радости. В другое бы время встретились на улице — поздоровались, перебросились ничего не значащими словами и разошлись, забыв о встрече. Что их связывало? А здесь, казалось, не было человека, роднее Игнатия Ефремовича.

— За что же? — допытывался Антипов.

— Ой, погодите, дайте в себя прийти! — Сергей старался подавить в себе эту ненужную, неуместную радость. — А я ведь и не знал, что вы…

— Взяли вот, — сокрушенно вздохнул Антипов. — Верно говорят, сколько веревочке не виться… Жадность довела, гордыня неуемная. И глупость. Ходил бы в попах — горя б не знал. Церковь-то отделена от государства. Они только и могут, что разоблачать, фельетоны строчить. А тут на тебе. Ну, я — ладно. Вы-то как? За что?

На них смотрели с любопытством, под этими взглядами неловко было стоять посреди камеры и говорить о таком. Антипов догадался, подхватил под локоток, усадил на жесткую койку.

— А я звонил третьего дня, — Сергей все уводил разговор, все оттягивал ответ. — Какой-то человек все допытывался, кто я да зачем звоню.

— Так это ваш звонок был, — отозвался Игнатий Ефремович. — А следователь вдруг о каком-то Саламатине спрашивает. Откуда ж мне знать, что это вы. Сережа и Сережа… У меня как раз обыск шел, когда вы позвонили.

— Я и не подумал…

Антипов сидел рядом, смотрел на него выжидающе, хотел все же выведать, за какие такие дела мог попасть в тюрьму молодой учитель, такой стеснительный, такой совестливый и робкий с виду.

Рассказать ему надо было. Но после изнурительной и жуткой ночи, после всех этих потрясений сил у Сергея совсем не осталось. Вспышка странной радости при виде Антипова отняла последние. Уснуть ему надо было, забыться, да разве уснешь здесь…

— Игоря я убил.

— Тю-тю-тю, — изумился Игнатий Ефремович и пристально, откинувшись для удобства обозрения, посмотрел на него. — Неужто?

— Так вот вышло.

Ни сочувствия, ни жалости не было в лице Антипова, изумление одно, и Сергей с беспокойством впервые подумал о том, как трудно ему будет доказывать свою причастность к убийству. Наверное, настоящий убийца иначе бы вел себя, по-другому говорил о происшедшем. А неискренность, обман этот видны всем. Однако он тут же стал успокаивать себя: в конце концов для следствия и суда важны не признания обвиняемого, а доказательства его вины. Доказательства же есть — следы его пальцев на бронзовом подсвечнике. Остальное — уже детали.

— Выходит, зря я вас вызвал, — покачал головой Игнатий Ефремович. — Выходит, тут и моя вина. Я же думал…

— Да что об этом. — остановил его Сергей. — Теперь уж не повернешь.

— Когда же это случилось?

— Вчера. Поздно вечером. Я прилетел, а он там… к Вере лез…

— Д-а, дела, — опять покачал головой Антипов. — Родители и не знают еще поди? Вот горе-то…

Боже мой, как же он забыл об этом, о матери, об отце! Кровь застучала в висках, дурнота подступила с такой силой, что он едва сознания не лишился.

Антипов заметил его состояние и сказал ободряюще, переходя уже на «ты».

— А убиваться теперь ни к чему. Сам говорил, что назад не повернуть. Тебе сил и терпения надолго набираться надо. Ты молодой, все у тебя еще впереди. Суд это учтет. А потом, если уж по чести, не стоят они того, чтобы за них такие муки принимать.

— Кто? — не понял Сергей, сквозь одолевшую болезненную дрему едва разбирая его слова.

— Женщины, — спокойно пояснил тот. — Ты как хочешь религию можешь считать, дурман там или опиум, я и сам всерьез все эти бредни никогда не принимал, а только так скажу: сосудом дьявола, источником греха женщина в святом писании правильно названа. Очень даже правильно. Не Адам прельщен, а Ева, прельстившись, впала в преступление. А там и пошло, пошло — через века.

С трудом разлепив смежившиеся веки, Сергей произнес устало:

— Зачем вы так? Сами же знаете, что все это неправда. А мать? А сестра? А жена?..

— Ну, мать… Я о другом. Да ты приляг, ишь как тебя, — заглядывая ему в лицо, сказал Антипов.

— Нет, я посижу. Это нервное, пройдет… А что касается женщин, то вы совершенно не правы. Если так, как вы говорите, то все высокие чувства — любовь, нежность, восхищение красотой — все ложь? Одна похоть и существует?

— Одна похоть, — согласно кивнул Антипов. — А все остальное — дым, мираж, игра воображения.

Отходила дурнота, отпускала помалу. Полегчало голове, взор прояснялся, сила возвращалась. Теперь уже с интересом посмотрел Сергей на собеседника.

— Семинарист в вас крепко сидит.

— Да при чем тут это, — отмахнулся Игнатий Ефремович. — Я не от святого писания — от жизни иду. Тогда, когда меня Вера